Линии дней - Евгений Карпенко

– Дым из трубы идёт, значит жить можно, – засмеялся председатель. – Будете с детьми ящики сбивать для совхозных нужд. Иначе выпишем вас отсюда на все четыре стороны.

– Дети в школе учатся…

– Дети твои непролазные двоечники, от них больше толку будет в этой работе.

– Двоечники потому, что почти все предметы учителя ведут на кабардинском, дети языка не понимают, – вздохнул отец.

– А ты хотел, чтобы из-за твоих детей страдали остальные? У нас большинство детей из русского знают не более ста слов. А твои, если хотят хорошо учиться, пусть учат язык.

Спустя пару дней трактор выгрузил у нашего забора огромную кучу деревянных планок штакетника, несколько коробок гвоздей, и один готовый ящик – образец.

Плата за изготовление ящиков была очень мала, если не ошибаюсь, пятнадцать копеек за штуку, и местные брезговали этой низкооплачиваемой работой. В полный рабочий день один из нас мог сбить не более семи. Поработав несколько дней, я убедился в бесперспективности этого занятия, твёрдо решив отсюда уезжать. Всё здесь стремительно теряло смысл.

Запрет Хошпаковых пользоваться общей улицей подстегнул это решение, добавив ему нужной динамики. До автобусной остановки и обратно теперь я ходил украдкой, оглядываясь на ворота и калитки из которых в любую минуту могли выскользнуть неприятности. Завидев же людские скопления издали, обходил их задами огородов, – по пустырям, оврагам.

Спустя несколько недель после крушения моего художественного замысла, я как-то в сумерках возвращался по улице из города. С мыслью «пронесло» проскочил Хошпаковские ворота и почти приблизился к своему дому, когда меня окликнули:

– Борисов? Иди-ка сюда!

С ёкнувшим сердцем я подошёл к лавочке и узнал братьев Шаваевых: все много старше, рослые, сильные. От Адама слышал, что средний из них, Хасан, мастер спорта по вольной борьбе, участвовал в соревнованиях союзного уровня, но из-за увечья левой руки, вынужден был оставить большой спорт.

– Садись, – хлопнул ладонью по лавочке младший из братьев. – Как дела?

– Хорошо, – отвечал я, думая иначе.

– Слышал, обижают здесь вас?

– Да нормально всё…

– Ну, нормально-ненормально, это как сказать, – усмехнулся он. – Дело же тут вот какое: к нашей матери с просьбой за вас приходила одна девушка, не буду называть её имя… А девушки на Кавказе очень гордые, и если уж просит, – мужчина не смеет отказать… Так что живите теперь спокойно, больше вас никто не тронет. Здесь знают все, что если понадобится, Хасан и одной рукой положит правую сторону улицы, мы с Шамилем левую.

Я догадывался, кто эта девушка. И хотя мне это было уже не столь важно, (карман грел билет на завтрашний поезд в Ростов-на-Дону), за братьев было приятно.

10

…Спустя полгода я снова ненадолго приехал в Этоко. Был май, праздник, и после шума большого города удивляли покой и тишина сельской улицы.

Родные встречали у ворот: тепло и радостно целовала мать, крепко обнимали отец и братья.

У забора, среди молодой травы бугрились остатки гниющего штакетника для ящиков, во дворе изломанные россыпи.

– Что, ящики так недоделали? – спросил я отца.

– Такую большую кучу нам и вовсе бы не переработать, – усмехнулся он, – да соседи выручали: всё таскали для розжига своих печек.

– Пойдём в дом, – заговорщицки улыбался Ваня. – Покажем тебе кое-что…

– Да-да, – тепло улыбнулся отец, – пойдём, посмотришь свою комнату.

В доме я изумился сделанным работам, – в комнатах батареи, паркет, все стены оштукатурены.

Родные торжественно ввели меня в одну из спален: крашенные в персиковый цвет стены, заботливо заправленная новая кровать, тумбочка, стопка книг.

– Это твоя комната, старшего сына,… – трогательно сказал отец, и мне захотелось плакать. Я знал, что «моего» ничего нет не только в этой комнате, но и регионе. Относительно «своими», причём с большой натяжкой, можно бы назвать лишь продавленную кровать в ростовском общежитии, да свёрнутую на балконе раскладушку в маленькой квартире бабушки.

– Пойдём, ещё тебе кое-что покажем, – позвал отец, и мы пошли в ванную комнату: новенький титан, ванна, плитка пола.

– Всего охапка дров, и горячей воды хватит на всю семью…

– Штакетник от ящиков?

– Ага, – усмехнулся отец, и на лицо его набежала тень.

Я заметил, что с мамой они уже почти не разговаривают, общаясь через детей.

В демонстрации домашних достижений мама участия почти не принимала: накрывала стол, разогревала приготовленные к моему приезду вкусности. За обедом, когда отец куда-то отлучился, она со слезами в голосе сказала мне:

– Всё. Я больше не могу жить с вашим отцом! Его раздражение от неудачи поселения здесь невыносимо. Только теперь он, наконец, осознал, что жить в этом доме никто из нас не будет. Неприятие тут просто биологическое, и с этим ничего не поделать. А сколько работы сделано, сколько труда! У меня же больше не осталось духовных сил, чтобы терпеть его постоянную нервозность, истеричные крики…

Оставшись со мной наедине, Андрей рассказал, что после моего отъезда со стороны местных произошла странная перемена: его и младших больше никто не обижал. Заговорили о братьях Шаваевых.

– Да, их забота… – согласился брат. – Эти Шаваевы видимо и впрямь сделаны из железа. Их слово в селе – закон. Хотя, слышал я, что скоро уезжают они отсюда…

Порывшись в шкафу, Андрей достал измятый конверт и передал мне:

– Вот, письмо для тебя. В начале весны нашёл у ворот, когда снег стаял.

Я разорвал размытый снегом конверт,… письмо было любовное.

…Подлинного текста письма, конечно, не сохранилось, а придумывать что-либо здесь станет сомнительным ходом в игре с собственной памятью. Отмечу лишь, что написано было аккуратным округлым почерком, чисто и грамотно. Писавшая его девушка не представилась, и я мог лишь догадываться, от кого оно. При строчке «…когда ты рыл какую-то яму…» вспомнились чудные ямочки на щеках Заремы, и на душе стало отчего-то грустно, тоскливо. Заканчивалось письмо приглашением для встречи в полночь на выгоне за дворами…

– На «выгон» опять приглашали… – сказал я брату.

– Не верю я им, подстава, – отвечал Андрей. – Кто-нибудь из наших недругов поручил сестре написать это письмо.

– Что-то ты совсем скис, никому не веришь.

– Да, – проговорил Андрей. – Не верю я здесь уже никому. Сгорела вера…

– А Айана, как же?

– Айана, славная девушка… много хороших слов знает.

– Что, и ей не веришь? – спросил я его.

– Верю, не верю ей… не столь это важно. Я больше верю её брату Тимуру. Как-то ещё осенью он перехватил меня на улице и предупредил: если у меня случится что-нибудь такое с Айаной, – голову отрубит!

В те дни мы с братом часто уходили далеко в лес, гуляли вдоль дивной глади горного озера. Вдохновенно строили жизненные планы, где здешним холмистым ландшафтам места уже не было. Я рассказывал брату о своей городской жизни, – радостях, переживаниях, что, будучи неприемлемыми здесь мы и для города диковаты, провинциальны.

11

Вскоре после этого, нашу семью постигла удача, истинный масштаб которой мы смогли оценить спустя время. В поселковой администрации явилось для отца предложение, от которого отказаться было невозможно, да и бессмысленно. Полагаясь на рассудительность, ему настойчиво порекомендовали продать дом местным жителям, переселяемым с участка предполагаемого строительства клуба. Деньги были бюджетные, стоимость назначили покупатели, и она, конечно, недотягивала до общих расходов нашей стройки. Но и это было чудом, ибо никому в селе и в голову не пришло бы покупать что-либо у отца, отдавая собственные средства.

Продав дом, отец и мать разъезжались уже в разные города. Чтобы помочь с переездом, я снова приехал в Этоко. Заказав железнодорожный контейнер, мы солнечным летним утром грузили вещи матери. Отец заботливо участвовал в деле: укладывал хозяйственную утварь, паковал, чтобы в пути ничего не разбилось. Вид его был грустен, а будущее туманно, – все мы дети уезжали с матерью. Передав ей вырученные от продажи деньги, отец намеревался в Пятигорске начинать новую жизнь, – трудоустроится на работу, получить комнату в общежитии.

…Спустя несколько лет сотни и тысячи подобных нам семей уезжали из этих мест без оглядки. Продавали дома по цене приличного пиджака или велосипеда, не то, вовсе оставляя нажитое, бежали, прихватив лишь носильные вещи. «Удачей» была спасённая жизнь.

Поселение в Этоко отец впоследствии считал своей «непростительной» глупостью, затмением разума. Невзирая на обилие солнечных дней того года, в памяти они и впрямь сплошь тёмные. И может быть поэтому, никто из нас не проявил желание вновь побывать в Этоко, хотя бы бегло взглянуть, что теперь там и как.